«И милость Его в роды родов боящимся Его» (Лк. 1, 50). Песнь Богоматери.

Образование триединого чувства веры — любви, смирения, отречения — начинает долгий путь доказательства обретенного христианства. Начинается борьба человека за обретенное сокровище веры или его восхождение к совершенной любви. Любовь воинствует, а не спит.

В чем же признак начала воинствования? И в чем признак, что воинствование истинное, а не ложное? Ведь если кто и подвизается, не увенчивается, если незаконно будет подвизаться, — говорит Апостол (2 Тим. II, 5).

Есть особая проба на золоте христианства, по которой его никогда ни с чем не спутаешь и по которой всегда можно отделить от него всякое не истинно христианское учение, в частности, сектантство.

«Гортань брашна различает, — говорит Писание(Иов. XXXIV, 3), — так и вкус духовный все ясно показывает, как оно есть, не подвергаясь прельщению» (преп. Григорий Синаит, Д 5-253).

Этой золотой пробой является страх Божий. Человека, чье сердце ранено любовью к Богу, — сам страх потерять его ведет за собой. Ведь первоначальный толчок любви в обретенной вере подобен малому лучу, и ощущающий его не смеет и не должен, из-за духовной осторожности, даже и называть его настойчиво — любовью. Любовь надо доказать, а не преждевременно утверждать себя ее имеющим.

«Преждевременное стремление к развитию в себе чувства любви к Богу есть самообольщение. Шествие ко Христу начинается и совершается под водительством страха Божия» (свт. Игнатий Брянчанинов, БП — 53). «Покаяние есть корабль, а страх — его кормчий, любовь же — Божественная пристань» (преп. Исаак Сирин, Д II, 744).

Смирение веры не говорит о любви и ищет прежде всего смирения, зная, что только при прочности смирения может быть достижима и прочна любовь.

Впрочем, как пишет преп. Амвросий Оптинский: «по свидетельству преп. Каллиста и Игнатия, любовь и милость и смирение отличаются одними только наименованиями, а силу и действие имеют одинаковые. Любовь и милость не могут быть без смирения, а смирение не может быть без милости и любви» (А — 18). Поэтому первоначальная любовь не может быть забыта в смирении веры, но в своем восхождении к любви совершенной вера ищет не пустословия о любви, а отеческий жезл, который довел бы ее до духовного Рая.

Так вера рождает божественный страх. Все св. Отцы считают, что именно возникновение в человеке страха Божия есть признак, что он начал истинно осуществлять в своей жизни обретенную веру. Только с его возникновения начинается воинствование человека в его борьбе за совершенную любовь.

Если бы человек сразу бы достигал совершенства любви к Богу, то страх потерять ее, страх огорчить любовь Любимого, был бы единым и единственным страхом, то есть по существу своему все тою же любовью — одним из лучей ее многоцветного спектра. Боязнь огорчить любовь — есть та же любовь. Но на пути к совершенству любви человек должен пройти большой путь, на котором много будет еще несовершенных чувств и расчетов, связанных с его отношением к Богу. В этот период, помимо начала или предощущения чистой любви, в нем живет и другая побудительная причина исполнять волю Божию: страх вечного наказания за неисполнение этой воли, за неисполнение заповедей. Это есть очистительный этап пути, его нельзя миновать.

По учению Отцов, есть два вида страха Божия: один — новоначальный и другой — совершенный. Первый страх — это страх потерять за свои грехи свое вечное счастье и вместо него обрести вечные муки. Не имея страха потери своего благополучия в отцовском доме, блудный сын евангельской притчи бесстрашно ушел из него.

Страх мук вечных вызывает в человеке ненависть к греху, как к врагу его личного благополучия, и тем самым удерживает его от ухода из Отцовского дома.

«Признак перваго страха есть ненавидеть грех и гневаться на него, как гневается на зверя угрызенный им» (преп. Петр Дамаскин, Д V-333).

Чтобы уметь любить, надо уметь ненавидеть.

«Имеется, — говорит пр. авва Исаия, — естественная ненависть, и без ненависти к греху и демонам не открывается слава души. Эта (естественная) ненависть превратилась в нас в противоестественную ненависть к ближнему» (От. 208).

Но ненавидеть можно только после того, как увидишь или узнаешь что-нибудь. Страх Божий открывает наши глаза и мы начинаем видеть в себе все, что нарушает в нас волю Божию.

«Луч солнечный, проникший через скважину в дом, просвещает в нем все, так что видна бывает и тончайшая пыль, носящаяся в воздухе; подобно сему, когда страх Господень приходит в сердце, то показывает ему все грехи» (св. Иоанн Лествичник, Д II — 498).

«...Душа наша, умащаемая благодатью Святаго Духа, сладостною исполняется тишиною... Но в такое состояние никто не может придти, ни пребывать в нем, если не будет непрестанно отрезвлять и услаждать душу свою страхом Божиим; ибо страх Господень приносит подвизающимся некий вид непорочности и чистоты» (бл. Диадох, Д III — 25-26).

«Всякому, начавшему жить по Богу, полезен страх мук и порождаемая им болезнь сердца... Болезнование то скоро порождает всякую радость, узы сии разрывают узы всех грехов и страстей, и палач сей не смерти, а вечной жизни бывает виновником» (преп. Симеон Новый Богослов, Д 5-24).

Так пишут Отцы о новоначальном страхе.

Другой страх (совершенный) сопряжен с самой любовью, производя в душе благоговение, чтобы она от дерзновения любви не дошла до пренебрежения Бога. «Первый страх любовь совершенная изгоняет вон (1 Иоан. 4, 18) из души, ее стяжавшей, и не боящейся уже муки; а второй... она всегда имеет сопряженным с собою» (св. МаксимИсповедник, Д III — 174).

«Вводимым в жизнь добродетельную к исполнению заповедей и избежанию грехов содействует страх мучений вечных. Тем же, которые чрез добродетель достигли до созерцания славы Божией, — иной, подобно тому, сопутствует страх, крайне страшный им из любви к Богу, страх чистый, который и содействует им к неуклонному пребыванию в любви Божией, так как они боятся страшного от нее поскользновения» (преп. Никита Стифат, Д 5-97).

Содержание обоих видов страха как будто одно: боязнь нарушить волю Божию, но побудительная причина разная. В первом страхе побудительная причина — возможность мук вечных, во втором — сама любовь. Первый страх есть страх раба, а второй — друга. Гнушаясь быть рабами Божиими, хотя лицемерно мы себя так и называем, мы не понимаем, «отрицаем» или просто не чувствуем новоначальный страх.

«...Душа, пока остается нерадивою и покрыта бывает проказою сластолюбия, страха Божия чувствовать не может... Буди же нам в похвалу похвал непрестанную, во-первых, страх Божий, а наконец любовь, — полнота закона совершенства во Христе» (бл. Диадох, Д III — 16).

Этот первый страх, по учению Отцов, не должен оставлять нас до тех пор, пока мы не достигли до любви и страха совершенного или до Царства Божия: того ли, что за пределами нашей жизни, или того, что — как предобручение будущего — «внутри нас». «Покаяние, — говорит св. Исаак Сирин, — есть вторая благодать, и рождается в сердце от веры и страха; страх же есть отеческий жезл, управляющий нами, пока достигнем в духовный рай; а когда достигнем, тогда оставит он нас и возвратится. — Рай есть любовь Божия...» (Д 5-398).

«Духовный Рай», учат Отцы, это не только будущая полнота блаженства, но и то «Царство Божие внутри нас», которое нам заповедано Евангелием искать, как цель жизни и залог царства будущего. Следовательно, еще в земной жизни, по мере стяжания царства благодати, «Отеческий жезл» первого страха «оставляет нас», передавая сохранными в руки любви. Или снова приходит к нам и снова ведет по дороге, если мы не сберегли внутри себя благодатное сокровище веры и за грехи свои вновь изгнаны из духовного Рая".

«Страх Господень искореняет из души все грехи и всякий вид лукавства» (Антоний Великий, От. 5). Искоренение грехов есть путь к обретению внутри себя Царства Божия.

"Если ведаешь о себе, что открылся в тебе источник Святого Духа, то это служит признаком, что страсти, жившие в тебе, посохли и умерли. На это указывают слова Спасителя: Не зде или онде царствие Божие, но внутрь вас есть (Лк. XVII, 21)(пр. авва Исаия, От. 291).

Новоначальный страх есть боязнь греха из-за мук вечных, о которых поведано Евангелием, и эта часть Евангелия часто расценивается нами или как благочестивая аллегория для детей и старушек, или даже как некое темное пятно, только по недоразумению попавшее в Евангелие.

Страх Божий, как страх будущего Суда, может быть понят и воспринят только в свете учения о благодатном Царстве.

«Так как мы не имеем понятия о Царствии небесном, и не понимаем сладостей его, то не знаем также, — что есть мука» (старец архимандрит Феофан Новозерский ПБ — 239).

Тот же Апостол, который написал Коринфянам «Новозаветную песнь любви», сказал нам: Мы, приемля царство непоколебимое, будем хранить благодать, которою будем служить благоугодно Богу, с благоговением и страхом, потому что Бог нечесть поядающий(Евр. XII, 28—29). Огонь, низведенный Христом на землю, возгорает благодатью в любви учеников, как сила животворящая, как непостижимое чудо неопалимой купины. Об этом мы читаем в молитве перед причастием Пречистых Таин: «И дерзая Твоим богатым к нам благодеяниям, радуясь вкупе и трепеща, огневи причащаюся — трава сый и странно чудо: орошаем неопально, якоже убо купина древле неопальная горящи» (преп. Симеон Новый Богослов).

Чем ясней обретает человек внутри себя Царство Христово, тем все сильнее он чувствует действительность дыхания огня благодати, и тем поэтому все ясней осознает, что только благоговением и страхом можно служить благоугодно Богу (Евр. XII, 28), потому что вне благоговения и страха этот же самый огонь будет огнь поядающий (Евр. XII, 29). Если мы, — говорит Апостол, — получивши познание истины, произвольно грешим, то не остается более жертвы за грехи, но некое страшное ожидание суда и ярость огня, готового пожрать противников(Евр. X, 26—27). Огонь перестает быть неопальным и трава человеческая сгорает. Слово Божие есть учение не только о любви и благодати, но и о страхе Божием, о «страшном ожидании суда». И то и другое учение есть единое Евангелие, проповеданное миру. Зарождение в душе новоначального страха есть первое движение веры, наконец-то полностью поверившей Евангелию. Ведь мы все верим «отчасти»: то, что нам в Евангелии не нравится, мы отбрасываем или «забываем». Вера знает, что в слове Божием есть не только догматы, заповеди и обетования, но и угрозы. И вера принимает это все, как единое священное, целиком: всеми очами смотрит она на лицо своего Учителя. Угрозы Его вечными муками также священны для веры, как и Его обетования: и те и другие были словами благодати, исходившими из уст Его (Лк. IV, 22). Вера не анализирует в какой-то моральной лаборатории слова Божественной Любви о муках, но принимает их как непостижимый закон Ее Справедливости. Путь веры есть путь именно веры, а не рассуждений ума, еще не вступившего в ее глубокие воды.

«Глубина веры, — говорит блаж. Диадох, — будучи водою забвения, не терпит, чтоб в нее смотрели, или ее узревали любопытными помышлениями. Будем же в простоте ума плыть по водам сим, чтоб таким образом доспеть в пристань воли Божией» (Д III, 18).

Эта простота не упрощенчество, а молчание всецелой любви. И вот потому-то и нужно вырвать из Евангелия слова об аде, чтобы тем самым вырвать из рук наших «отеческий жезл». Этот жезл приучает нас дышать новым для нас воздухом веры, в котором дыхание Духа Божия. Вынести его, не опалившись, может только смирение сердца и ума. Поэтому-то святые так боятся гордости, способной выбирать из Евангелия только то, что ей нравится.

«Не давай возобладать над тобою — говорит св. Иоанн Лествичник, — иноплеменникам оным, которые побуждают тебя испытывать неизреченные судьбы Промысла и смотрения Божия в отношении к людям и тайно внушают, будто Господь лицеприятен. Это исчадия самомнения» (Д V-507). Та же мысль у Апостола: а ты кто человек, что споришь с Богом? (Рим. 9).

Но реальность ада воспринимается не только благодаря смирению веры, полностью принявшей Евангелие. По учению Отцов, как реальность будущего Царства Небесного удостоверяется действительным предначатием его еще здесь на земле внутри человека причастием благодати Святого Духа, так и ад начинается внутри человека еще здесь на земле. Ад сам удостоверяет о себе в безумии и холоде греха и человек еще при жизни предощущает геенну.

Преп. Григорий Синаит пишет: «Огнь, тьма, червь, тартар соответствуют страстям... кои, как задатки и зачатки адских мук, уже отзде (уже теперь) начинают мучительно действовать в душах грешников, когда укореняются долгим навыком. Страстные навыки суть задатки адских мук, как действенные добродетели — царствия небесного... Как зачатки будущих мук сокрыто присущи в душах грешников: так зачатки будущих благ присущи в сердцах праведников, и действуют духовно, как и вкушаются... мучение адское (это есть) — страстные навыки» (Д V, 186-187). Святые, благодаря чистоте своего духовного зрения, воспринимали эту правду, видя темноту даже малого своего греха, и поэтому никогда не уставали учить смиренному покаянию и страху Божию.

«...Кто познал славу Божию, тот познал горечь вражию; кто познал Царствие (Божие), тот познал геенну» (св. вва Исаия Д 1-371).

Авва Пимен (Великий) сказал: "человек нуждается в смиренномудрии и страхе Божием всегда, как в дыхании, входящем и исходящем ноздрями его (От. 412).

Поэтому, хотя совершенная любовь изгоняет страх(1 Ин. IV, 18) (первый), и хотя святые этой любви уже достигали, они в своем смирении любви сами ничего рассудочно «не изгоняли», и никаких расчетов на изгнание не делали, пока — как сказал Иоанн Лествичник — «великий оный и приснопамятный огнь не возжжет сердца» (Д 5-399). «Постараемся, — говорит он, — приобрести чистыя и нелестныя слезы, которыя рождаются от размышления об отшествии нашем в вечность: ибо в таковых нет ни окрадения, ни возношения... Не верь твоим источникам слез, прежде совершеннаго очищения от страстей, ибо то вино еще ненадежно, которое только что вышло из точила... Слезы, которыя происходят от страха, сохраняют сами себя сим же страхом; но те, которые рождаются от любви, в некоторых людях легко бывают окрадаемы, разве только великий оный и приснопамятный огнь возжжет сердце во время действия. И поистине удивительно, как меньшее (т. е. слезы по страху) бывает в свое время тверже большего (т. е. слез от любви)» (св. Иоанн Лествичник, Д V-399).

Вот смиренная осторожность веры: «в свое время» новоначальный страх более надежен, чем слишком молодое вино любви. Христианской душе нужна несомненная реальность Голгофы; когда в полном молчании веры все сомнения сердца снимаются — приходит любовь, изгоняющая новоначальный страх. Вот почему начало премудрости — страх Божий (Пс. CX, 10; Притч. I, 7; IX, 10) — первое движение веры, наконец-то, полностью принявшей Евангелие.

Св. Максим Исповедник говорит, что страх Божий рождается от всегдашнего поучения в Божественном Писании и совершенного беспопечения о земном" (Д III — 158).

Труд постоянного чтения Евангелия и Апостолов приучает человека жить в первохристианстве, дает «осязать следы жития Его во плоти, чтобы и свою жизнь проводить нам смиренно» (пр. Филофей Синайский, Д III- 411). Душа тогда усвояет себе самый воздух Евангелия, в котором для нее все благодатно, все истинно, и страх Господень начинает свое вождение человека к совершенной любви.

«Никто не может возлюбить Бога от всего сердца, не возгрев прежде в чувстве сердца страха Божия» (блаж. Диадох, ДШ — 16). Но при этом мы не должны забывать, что «вера есть начало любви», а потому уже с первых шагов искренней веры в ней вместе с новоначальным страхом уже будет сосуществовать и страх совершенный или предначатие любви. От. Амвросий Опт. вслед за Максимом Исповедником пишет так: «Страх должен растворяться любовью, а любовь страхом... Обоюдное растворение страха и любви составляет истинную добродетель» (А — 152).

О втором, или «совершенном страхе» св. Федор Эдесский пишет так: «Если не по страху наказания, но по отвращению к самим грехам воздерживаемся от них, то действуем по любви к Владыке своему, боясь прогневать Его... Такой страх чист, потому что бывает из-за самого добра, и он очищает души наши, будучи равносилен самой любви» (ДШ — 372).

«Равносильность любви» есть равносильность вечности; поэтому о втором страхе сказано: «страх Господень чист, пребывает в век века» (Пс. 18). Замечательно хорошо говорил о втором страхе св. Иоанн Златоуст: «Нестерпимы геенна и будущее мучение, но если представим и тысячи геенн, не изобразим ничего равного бедствию — стать ненавистными Христу, услышать от Него: "не вем вас". Легче принять на себя тысячи молний, нежели кроткое лицо Господа увидеть отвращающимся от нас и мирное Его око не терпящим взора на нас. Любящему прискорбно не то, что за оскорбление им любимого терпит какое-либо зло, но паче всего то, что оскорбил любимого. Будем держаться той мысли, что тяжело не мучения терпеть, а грешить. Если бы Бог и не наказал нас, то самим нам надлежало бы подвергнуть себя наказанию за то, что были столь неблагодарны к Благодетелю. Если любим Христа, как должно, то сами себя будем наказывать за грехи свои» (Иоанн Златоуст).

«Тысячи геенн» как бы уходят из памяти, но не потому что их нет («не спрашивай, грешник, почему создан ад, но "почему один" за столь великие вины», — говорил тот же Златоуст), а потому что несравненно страшнее ада «увидеть мирное око Господа не терпящим взора на нас». Но и больше того: ад даже не забывается, так как самого себя человек готов обречь на наказание за то, что «был столь неблагодарен к Благодетелю». «Если любим Христа, как должно», то, моля о спасении всех других, себя-то самих будем сами приговаривать к мучению, как больше всех оскорбивших грехами Христову любовь. Когда я читал это место у Златоуста, я вспомнил по какой-то, может быть, не вполне связной, аналогии «Запечатленного Ангела» Лескова. В искусстве иногда, как сквозь тусклое стекло, брезжит заря. Это в той части, где раскольник, весь в гордости своей правой веры нашел старца Памву, в котором Лесков очевидно хотел отобразить некоторые черты преп. Серафима. Там есть такой разговор:

"- Помогай Господь твоему смирению, помогай! (говорит старец раскольнику).

• Какое же, — говорю, — святой человек, мое смирение? Ты смирен, а мое что за смирение в суете?

А он отвечал:

"- Ах, нет, брате, нет, я не смирен: я великий дерзостник, я себе в небесном царстве части желаю...

И вдруг, осознав свое преступление, сложил ручки и, как малое дитя, заплакал.

• Господи! — молится, — не прогневайся на меня за сию волевращность: пошли меня в преисподнейший ад и повели демонам меня мучить, как я того достоин!

• Ни одного слова я более отцу Памве не сказал, да и что бы я мог сказать: согруби ему — он благословит, прибей его — он в землю поклонится, неодолим сей человек с таким смирением! Чего он устрашился, когда в ад сам просится?.. Господи! дерзаю рассуждать: если только в церкви два такие человека есть, то мы пропали, ибо сей весь любовью одушевлен".

Как бы ни расценивать это место лесковской повести, но одно в ней поражает религиозной верностью: сочетание смирения веры с любовью. Только на черной земле смирения вырастает любовь. У блаж. аввы Зосимы есть такие слова: «Святые Отцы сказали, что если смирение низведено будет до ада, оно вознесется до небес» (Д III — 121).

Именно благодаря принятию в смирении веры всего Евангелия, в том числе и его многочисленных слов об аде, христианская любовь достигает такой высоты, что человек может в своем дерзновении обрекать себя на ад — если это будет угодно его Господу.

«Я желал бы, — говорит Апостол, — сам быть отлученным от Христа за братьев моих, родных мне по плоти», ибо за них «великая для меня печаль и непрестанное мучение сердцу моему» (Рим. 9, 2, 3).

Другой Зосима, не тот прославленный древний Отец, слова которого помещены в «Добротолюбии», а простой схимонах и подвижник русского монастыря, говорил так: «Кто желает царства небесного, тот богатства Божия желает, а не Самого еще любит Бога... Любовь святая объята страданием Христовым, обагрена Его кровию Божественною; ибо любве ради благоволи Христос Бог страдати и Кровь Свою пролияти, да точию нас привлечет в любовь к Себе и между Собою. Сею любовью движимый, Моисей просил изгладить его из книги животной за Израиля. Сей любовью упоенный, Павел вопиет "анафема" себе от Христа за спасение ближних. Презираяй или не вожделеваяй и не ищай таковой о Бозе любви не повинен ли будет против Крови и Тела Господня? Ибо за любовь к роду человеческому Господь страдал, и любовь есть естество Божие, и чуждый любви — чужд и Бога» (ПБ — 274, 321).

И вот замечательно то, что как раз от этого же неизвестного русского монаха и хранителя Апостольской любви в ее высочайшем дерзновении, сохранился еще один рассказ о его предощущении адских мук.

Однажды старец молился так: «Господи! Дай мне познать мучение грешников, чтобы мне от великих Твоих милостей ко мне недостойнейшему никогда не забыться, что я великий грешник». «Недолго спустя после таковой молитвы в один день (говорит сам о себе отец Зосима) вдруг я почувствовал неизъяснимое страдание во всем существе моем, в душевном, телесном и духовном; этого ужасного страдания невозможно выразить никакими словами: душа известилась, что это адское мучение грешников. Я не видел ничего и не слыхал, но только все во мне страдало и томилось непостижимо: душа, все тело, каждый, кажется, волос на голове страдал... И я в трепете упал на молитву пред Господом, но произнести ничего я не мог, как только с крепким воплем воззвал: Господи помилуй! — И Он помиловал, и вдруг все миновалось, и слезы умиления и благодарения сами собой полились обильно» (ПБ — 255).

Поскольку мы вступили на путь не «выборочной», а всецелой благодатной веры, мы должны найти в себе и воспитать в себе новоначальный страх: первую ступень лестницы веры.

И только уже найдя его и не отступая от него самочинно, мы, по мере восхождения к любви совершенной, будем невольно забывать его — в потоке света Царства Божия, которое будет открываться в нас.

«...Кто стремится к совершенству, тот с первой степени страха, собственно называемого рабским, должен постепенно восходить на стезю надежды» (св. Иоанн Кассиан, ДП. — 147).

Поскольку мы стремимся к Божественной любви, мы тем самым стремимся к тому, чтобы и у нас был страх любви, а не страх мучений.

«Бойся Бога из любви к Нему.., — говорит св. Исаак Сирин, — ветхие заповеди хранит страх, а животворныя заповеди Христовы хранит любовь, как говорит Господь: "Аще любите Мя, заповеди Моя соблюдите. И аз умолю Отца, иного Утешителя даст вам" (Иоан. 14, 15). "...Хранение заповедей такую силу являет (схождение Утешителя), когда совершается из любви к Даровавшему их, а не по страху» (Исаак Сирин, ДП — 758, 696).

Эта любовь, или совершенный страх, в полной мере есть достояние совершенных, но предощущение ее или начало часто посещает самую новоначальную душу. Призывающее явление душе Христа бывает не однажды: «мы ели и пили пред Тобою, и на улицах наших учил Ты» (Лк. 13, 26). Господь по милосердию Своему вновь приходит и вновь зовет.

«Да молчит всякая плоть человека, и да стоит со страхом и трепетом» — поется в Великую субботу, и чья первоначальная душа не трепетала любовью в этом совершенном страхе-любви?

Но стремление к любви не есть ее домогательство. Только стяжанием новоначального страха мы доказуем, что в душе уже живет начало любви.

«Вводимому на путь благочестия не должно руководствоваться одною благостию к исполнению заповедей, но и памятованием о строгости судов Божественной правды почаще быть возбуждаему на подвиги; чтоб как любовию вожделевать Божественное, так страхом воздерживаться от худого. Почему говорит: "милость и суд воспою Тебе, Господи" (Пс. 100, 1), свидетельствуя, что как любовию услаждаемый молитвенно с Богом беседует, так страхом укрепляемый песнь к Нему воссылает» (св. Максим Исповедник, Д III — 248).

Вот почему, читая Отцов, часто трудно установить, о каком виде страха Божия они говорят. Очевидно, это и не надо устанавливать. Нужно думать не об определении, в каком виде страха Божия мы находимся, а о том, чтобы его приобрести. В нем разрешается вся практика христианства — в богослужении, в мышлении, в жизни. Вот один характерный пример: многие люди имеют не страх Бога, а страх людей. «Тамо убоящеся страха идеже не бе страх», — говорил псалом. А по учению Отцов, страх Божий вытесняет из сердца страх людей и человек освобождается от тяжелого психологического гнета: «Кто проникнут страхом Божиим, тот не боится обращаться среди злых людей» (пр. Симеон Новый Богослов, Д 5-15). Страх Божий впервые дает человеку радость свободы. "Страх Господень", вошедши в сердце... соделывает человека свободным (Антоний Великий, От. 5). Вот почему в другом псалме сказано: «Возвесели сердце мое боятися имени Твоего».

Приобрести хотя бы начатки страха Божия есть уже великое дело.

Преп. Серафим говорил: «Никто не может стяжать страха Божия, доколе не освободится от всех забот житейских. Когда ум будет беспопечителен, тогда движет его страх Божий и влечет к любви» (ДС — 141).

Отречение от мира во имя любви к Богу ведет к стяжанию новоначального страха Божия, а страх Божий начинает вести человека к любви совершенной, к тем семи дарам Святого Духа, о которых говорит Писание.

Преп. Никита Стифат пишет: «Семь есть даров Духа. Слово Божие, перечисляя их, начинает сверху — от премудрости, и нисходит до конца: до духа страха Божия, говоря: дух премудрости, дух разума, дух совета, дух крепости, дух ведения, дух благочестия, дух страха Божия (Ис. 11, 2, 3). Нам же надлежит начинать с очистительного страха, т. е. со страха мук, чтобы прежде посредством его отторгши себя от худа и покаянием очистившись от скверн греха, достигнуть и сего чистого страха (страха-любви), дара Духа» (Д 5-148).

Когда монах V века, преп. Иоанн Карпафийский говорит о божественном страхе, он передает нам духоносное время первой любви — раннее утро жен-мироносиц: "...жены, бывшия с Мариею, со страхом и радостью великою бежали от гроба (Мф. 28, 8). Может быть, и мы когда-нибудь со страхом и радостию от мысленнаго устремимся гроба" (Д III — 80).