* * *

Старец нас учил, какое это большое дело — молчание: «Самое совершенное приобретение — молчание, оно выше всех добродетелей». И еще говорил Старец: «Если мы возьмем весы и все добродетели положим на одну чашу, а молчание — на другую, то молчание перевесит. Потому что, когда монах сознательно молчит,** он будет молиться или пребывать в созерцании**. Когда он молчит и молится, к нему приходит сокрушение, плач, слезы, умиротворение и тишина. И когда человек молчит, он не осуждает, не празднословит, не лжет, не клевещет, не говорит о том, о сем, о пятом, десятом, не слушает, когда другие говорят дурное. Вследствие такого молчания душа напитывается благодатью. С молчанием приходит плач, плач приносит слезы, слезы производят очищение, а очищение удостаивает человека видения Бога. Безмолвник может увидеть Его в своем сердце ощутимо, увидеть вещи, которые никогда не сможет представить себе тот, кто открывает рот и разговаривает».

Не могли мы после такого наставления усесться и празднословить, осуждать, свободно разговаривать в присутствии Старца. Такого у нас не было. И подтверждается это тем, что никогда мы, братья общины, не соблазнили один другого, никогда друг друга не огорчили.

Старец нам говорил: «Когда вы видите посетителя, убегайте», — и где бы мы ни находились, мы прятались по норкам. Увидев, что кто-то пришел посетить нашу общину, мы, молодые, исчезали. Нас никто не видел, и мы никого не видели. Старец так тщательно нас охранял, что не позволял нам ни показываться чужим на глаза, ни видеть самим пришедшего человека. Казалось бы, что мог нам сделать какой-то посетитель? Но Старец никому не разрешал даже увидеть его. Мы никогда не видели никого, кроме отцов. Самое большее, мы могли заметить, что какой-то человек пришел. После этого он для нас не существовал. Он разговаривал со Старцем, с отцом Арсением — прекрасно! — и уходил. Мы его не видели. Благословенной была та жизнь. Просто прекрасной!

Старец настаивал на такой тактике, потому что Авва Исаак Сирин учит: «Не только речи мирских людей причиняют вред безмолвникам, но даже и вид этих людей».

Все это, хотя и может показаться преувеличением, если не ошибкой, было чрезвычайно полезно. Это стало для нас краеугольным камнем, прочным фундаментом, на котором было основано все. Потому что если бы мы так не поступали и не было бы таких наставлений и требований Старца, мы не смогли бы приобрести духовную устойчивость.

Многие прошли через общину Старца, но не остались в ней. Они не смогли соблюдать наши правила и вести такой же образ жизни.

* * *

Так же Старец не разрешал нам приносить в общину новости извне, рассказывать о ком-то другом, как он поживает, что делает. Мы не знали, что происходит за оградой нашего двора.

Он строго наблюдал, чтобы не было празднословия. Осуждения же для нас вообще не существовало. Если кто-то пытался завязать разговор, Старец реагировал мгновенно: «Потеряешь благодать Божию, несчастный, и будешь затем биться головой об стенку. Что ты сидишь и судишь? Почему тебя это волнует? Здесь нет места вестям и новостям. Только вперед! Молчание и молитва! Ничего другого. Мы пришли сюда не для того, чтобы время провести. Диавол выжидает, не спит, рыщет там и сям, как лев, чтобы схватить, кого найдет в нерадении, в унынии, в рассеянности. Мы должны смотреть в оба». Так он следил, чтобы мы не празднословили и, прежде всего, не осуждали поступки какого-нибудь человека не из нашей общины. Но и друг друга мы не должны были осуждать. Такого наша община не знала. Из Старца нельзя было вытянуть слова о ком-нибудь.

* * *

Как прекрасна была эта жизнь! Никаких забот! Я совершенно не знал, что происходит в миру, за пределами каливы. Понятия не имел. Старец нам не позволял этого знать. Пропадает мир, не пропадает, куда катится — меня это не касалось. Мы ни о чем не ведали. Знали только, как нам вместе жить. И Бога. Ничего другого мы не знали.

Чтобы нам поговорить, чтобы сказать хоть слово брату, нужно было хорошенько все взвесить. Помысл мне говорил:

— Скажи это.

— Ну, допустим, я сказал. Есть в этом необходимость? Нет.

— Но ты все-таки скажи.

— Раз нет необходимости, не скажу.

Да, я стал немым — и мне не о чем было разговаривать. Я говорил только со Старцем и с отцом Арсением. И хотя мы хранили молчание, между нами была большая любовь. Неимоверная любовь. Один за другого приносил себя в жертву. Внешне казалось, что я не разговаривал со своим братом, но в душе я мысленно его обнимал.

* * *

Мы не только не давали нашему языку празднословить, но мы даже не позволяли себе подумать о чем-то, кроме Бога. И молчание, молитва, созерцание создавали некую печаль, но печаль благую. Была ли это память о смерти, или память о суде Божием, или память о своих грехах — о чем бы ни был мой помысл, слезы текли ручьем. Не проходило ни дня, ни часа, когда глаза не были бы двумя источниками слез. Слезы не прекращались ни днем ни ночью. Даже подушка орошалась нашими слезами, прежде чем нас одолевал сон. Хотя часто слезы текли без какой-либо определенной причины, нельзя было сказать, что я не знал, почему плачу, — я плакал от умиления души. И благодаря тому, что ум в таком состоянии становился более легким и чистым, естественным образом приходила святая память о Боге. И все, что ей предшествовало, в результате, возрастало.

– отрывки из книги «Моя жизнь со Старцем Иосифом»