Так говорил дивный, жилище мудрости, крайний предел высокого смиренномудрия, дивный зритель тайных богоявлений и неизреченно истекающих оттуда осияний, совершенно просветившийся душою и телом, соблюдавший и любимое свое безмолвие, и твердость и неразвлекаемость в созерцании, и вместе с тем и другим делом научавший, как должно об этом думать и с какой подготовкой и благоговением всякий раз приступать к священному чину (άγιωτάτω των ταγμάτων). Поэтому с этого времени мы решительно перестали просить великого об этом, с одной стороны убежденные сказанным, с другой – удивленные чрезвычайной его добродетелью, и смотрели на него выше чем на человека. Он же, опять принявшись за обычные дела, был образцом для находившихся с ним, как я недавно сказал, во всякое время и во всяком деле и чрезвычайно высоким смиренномудрием всех покорял себе. Это будет ясно из имеющего сейчас быть сказанным.

Один раз захотелось игумену (άφηγουμένω) обители почтить великого председательством за общей трапезой братий и поместить достойнейшего из всех вместе с пресвитерами и лицами, выдающимися по достоинству, которые занимали места впереди прочих. И вот, когда наступило время обеда и они были у самого входа, он являет свое намерение ему, пользуясь одним из прислуживавших за трапезой как вестником его слов и прося с великим благоговением не отказать в просьбе. Он же, часто повергаясь на землю, отказывался от предлагаемой чести председательства, называя себя недостойным. «Я вполне, – говорил он, – доволен обычным своим местом и считаю весьма тяжелым переменять его». Но предстоятель, понимая, что это отговорка и слова, прикрывающие его скромность, еще с большей горячностью стал упрашивать и умолять его, говоря: «Взойди, отче, ради самой божественной любви и обитающего в твоей чистейшей душе рассуждения, так как тебе особенно прилично пресвитерское место и честь председательства, как имеющему и без хиротонии освященную душу (ἐν τοΐς τρόποις) и всех нас без сравнения превосходящему во всем высоком, ибо почет зависит не от сана, но от дел и высоты добродетели». Но он еще более держался скромности и любезного смирения, в котором никому не уступал, говоря и делая все то, что прилично говорить и делать упражняющемуся в этом, трогательно испрашивая прощения за это. Когда же после долгих упрашиваний он ничего не успел и нисколько не изменил решения Саввы, то и против воли по необходимости вынужден был оставить это дело, объятый немалой печалью, огорченный и досадующий вследствие недостижения цели.

Вышеупомянутый ученик великого и друг, заметив это (ибо в то время он присутствовал, прислуживая общему отцу, еще не причисленный к ученикам его, хотя душевным расположением и по силе делами он был всецело привязан к нему и дышал им больше, чем этим, так сказать, воздухом, содержащим живительную силу) и пользуясь удобным случаем, ибо он желал, как сам потом говорил, и терпение великого из самых дел узнать, и то, как он отнесется к наносимым извне упрекам и издевательствам, – стал сильно просить предстоятеля укорить божественного Савву и при всех нанести ему бесчестие и выбранить как хвастуна и гордеца и не выказавшего, выражаясь словами святых отцов, нелицемерного послушания, но более старающегося исполнять собственное желание. «Ибо хотя это, – говорит, – и дерзновенное дело вследствие обилия в нем благодати во всех ее видах, но, думаю, не будет хулою и презрением Бога по причине общей пользы твоей паствы».

Убежденный этим, предстоятель лавры при тайном побуждении на это от Бога, чтобы и здесь великий воссиял в церкви великой и привлек, подобно огню, к пристани бесстрастия борющихся в буре и в волнении страстей, когда окончился обед и все собирались выходить из здания, в котором находилась трапеза, задержав собрание, начал осыпать святого бранью, укоряя его с гневом и горечью при всех и называя хвастуном и лицемером, исполненным преслушания и гордости, ложно, только для показа и обмана, а не поистине личиной добродетели облеченным, и подобное этому. Все это время Савва стоял наклонив немного голову и смотря в землю с некоторым трепетом и сокрушением, как бы во время слушания и совершения таинств, будучи весь собран, как можно было бы сказать; некоторая невидимо явившаяся благодать дивно сияла на его лице, и весь он был полон неизреченной радости и веселия, ибо это было видно вышеупомянутому ученику, устроившему это дело и с любопытством на него смотревшему. После того как предстоятель, достаточно выбранив, перестал поносить великого, он, тихо подняв глаза и весьма честно отверзши уста, произнес такие дивные и поразительные слова, ибо, прозрев проницательным глазом души тайно устроенное, соответственно этому и отвечал, а не на видимое поношение в лицемерии. «Ты, – говорит, – божественная и любезнейшая глава, высказывая мне это, думаешь нанести моей душе некоторую неприятность и печаль и ожидаешь увидеть меня вследствие этого сколько-нибудь недовольным или малодушествующим помыслом по отношению к твоей священной душе, но я сильно прошу тебя, моего отца и господина, верить – да будет свидетелем в этом Видящий истинное и тайное совести, – что я неизменен и тверд и вообще неуклонен в любви и вере к тебе. Ибо чем более ты движешь на меня наружный этот гнев и негодование, как ты сам знаешь, и моешь поношениями и бранью, показывая вид негодующего и весьма гневающегося, тем больше у меня вскипает в душе, не знаю как, любви и веры к тебе, и мне кажется, будто я ношу тебя в широте моего сердца скачущим от радости и таинственно и сладко обнимающим меня. Итак, не думай, что этими оскорблениями и поношениями ты отвратишь меня от долга и первого решения по отношению к твоей любви, если даже во много раз больше сказанного причинишь мне бесчестия, осыплешь бранью и насмешками или даже и раны наложишь на меня и из монастыря выгонишь и от сподвижников далеко куда-нибудь удалиться прикажешь. Горячность божественной любви к твоей священной душе тогда еще большей у меня сделается и загорится светлым духовным пламенем. Итак, подбрасывай к огню любви еще больше дров – насмешек и обид, божественная глава, чтобы она, ежедневно многообразно разжигаемая, стала еще более сильною, живою и никогда не прекращающеюся, и благодать благого Духа да будет в священных твоих устах, оказавшихся для меня виновными сверх чаяния таких благ, которые не могут никогда сравниться с благами этого мира, но пребывают нестареющимися и вечными, сильнейшими всякого изменения и разрушения». Говоря это, он, как бы для подкрепления слов, присоединяет к ним и соответствующие дела, повергшись пред пастырем на землю, валяясь у ног его и не отрываясь их целуя.

Монахи лишь только услышали его слова, оцепенели и исполнились трепета и страха (αγωνίας), с удивлением видя божественно в человеческой природе действующего и странное говорящего Духа. Поэтому, с одной стороны, они ублажали его за невиданное бесстрастие и обильное вселение Духа, а с другой – были, казалось, недовольны предстоятелем и роптали между собою на него немало за то, что он так безжалостно обидел такую бесстрастную и непобедимую душу, которую не только не следовало оскорблять, но должно было почтить тьмами венцов за благоговение, так как он всех неподражаемо превзошел и стал учителем и светочем, содержащим, по божественному апостолу, слово жизни (см. Флп. 2:15–16).

Ибо они совсем не знали дела и хитрости пастыря. Спорившие же друг с другом о первенстве, завидуя занимавшим первые места и злопамятствуя за это иногда на них, и даже на самих предстоятелей, по преизбытку гордости и погибельного, как его называют, честолюбия, смирившись, сделались гораздо лучшими. Предстоятель же, крайне изумленный и пораженный совершившимся, отведя великого немного в сторону, стал просить прощения у него сперва за смелость и как бы испытание его или своего рода драму (δράματος), а потом, пав пред ним, великие благодарения высказывал за себя и за паству, говоря: «Благодарю тебя, человек Божий, что ты доставил нам, грешным, такое назидание, многообразно наставляя и обогащая этих детей твоих обилием чрезвычайной добродетели и бесстрастия! Теперь я поистине узнал, что ты, превзойдя всех преуспевших в настоящее время в добродетели, Божественным духом всякой премудрости и совершенства явился равночестным древним знаменитым отцам». Потом он присоединяет с великим благоговением и смирением и горячее моление и более принуждает, чем убеждает великого принять почет председательства. После этого, обрадованные вместе с предстоятелем, они с большим удивлением оставляют собрание.

Однако хотя и это велико и очень согласно с жизнью его и прежними поступками, но гораздо более полезное и удивительное имеет быть еще рассказано, вернее сказать, предлежащее есть плод рассказанного уже и воздаяние за высочайшие труды бесстрастия или, как мы обычно в настоящее время выражаемся, награда. Поэтому должно рассказать и об этом, и любителям добродетели пусть предложится, сколько это доступно, некоторая духовная трапеза.

— свт. Филофей Коккин, «Житие и деяния преподобного Саввы Нового, Ватопедского, подвизавшегося на Святой Горе Афон»